Неточные совпадения
Он неясно
помнил, как очутился
в доме Лютова, где пили кофе, сумасшедше плясали, пели, а потом он ушел спать, но не успел еще раздеться, явилась Дуняша с коньяком и зельтерской, потом он раздевал ее, обжигая
пальцы о раскаленное, тающее тело.
Говоря это, он
мял пальцами подбородок и смотрел
в лицо Самгина с тем напряжением, за которым чувствуется, что человек думает не о том, на что смотрит. Зрачки его потемнели.
Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой рукой он
мял щеку, красные
пальцы дергали волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли
в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
— Тише, молчите,
помните ваше слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом
в город, за покупками, потом туда, на Волгу… всюду! Я жить без вас не могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно сжав ему плечо
пальцами.
Кучер мой сперва уперся коленом
в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом
в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул
в тавлинку своих два толстых
пальца (и два-то едва
в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился
в глубокое раздумье.
Помню, когда я прибежал
в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожженными
пальцами, смешно прыгал и кричал...
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился
в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему
палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо.
Помню дикий его крик...
Я и теперь так
помню эту книгу, как будто она не сходила с моего стола; даже наружность ее так врезалась
в моей памяти, что я точно гляжу на нее и вижу чернильные пятна на многих страницах, протертые
пальцем места и завернувшиеся уголки некоторых листов.
— Вот вы и
в перчатках! а
помните, недавно еще вы говорили, что вам непременно голый
палец нужен, чтоб сало ловчее было колупать и на язык пробовать?
— Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув
пальцами по столу. — Они и бога подменили нам, они все, что у них
в руках, против нас направляют! Ты
помни, мать, бог создал человека по образу и подобию своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким зверям.
В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо, мать, очистить его!
В ложь и
в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..
— Ага, — чей-то торжествующий голос — передо мною затылок и нацеленный
в небо
палец — очень отчетливо
помню желто-розовый ноготь и внизу ногтя — белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как компас: сотни глаз, следуя за этим
пальцем, повернулись к небу.
Ромашов
помнил, как случайно его
пальцы попали
в рот Николаеву за щеку и как он старался разорвать ему этот скользкий, противный, горячий рот…
У человека
в руках была печать, которую он как-то ожесточенно
мял пальцами.
— Напротив, тут-то и будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими
в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять
пальцев. Он, как увидит, что ему не везет, не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь —
помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
Она опустила голову,
пальцы её быстро
мяли мокрый платок, и тело нерешительно покачивалось из стороны
в сторону, точно она хотела идти и не могла оторвать ног, а он, не слушая её слов, пытаясь обнять, говорил
в чаду возбуждения...
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими
пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери,
в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать
помнишь?
— Я. — Гарден принес к столу стул, и комиссар сел; расставив колена и опустив меж них сжатые руки, он некоторое время смотрел на Геза,
в то время как врач, подняв тяжелую руку и
помяв пальцами кожу лба убитого, констатировал смерть, последовавшую, по его мнению, не позднее получаса назад.
Сперва выучил сгибать последние суставы, и стали они такие крепкие, что другой всей рукой последнего сустава не разогнет; потом начал учить постоянно
мять концами
пальцев жевку-резину — жевка была тогда
в гимназии у нас
в моде, а потом и гнуть кусочки жести и тонкого железа…
Глеб разбил
пальцем ледяные иглы, покрывавшие дно горшка, пригнул горшок к ладони, плеснул водицей на лицо,
помял в руках кончик полотенца, принял наклонное вперед положение и принялся тереть без того уже покрасневшие нос и щеки.
Братья Губаревы немедленно и дружно принялись распекать его с вышины крыльца; он остановился перед ними внизу,
в грязи, и, униженно сгорбив спину, пытался умилостивить робкою улыбочкой, и картуз
мял в красных
пальцах, и ногами семенил, и бормотал, что лошади, мол, сейчас явятся… Но братья не унимались, пока младший не вскинул наконец глазами на Литвинова.
Бедняга Джузеппе торчал
в углу один, мрачный, как чёрт среди детей; сидел на стуле согнувшись, опустив голову, и
мял в руках свою шляпу, уже содрал с нее ленту и понемногу отрывал поля, а
пальцы на руках у него танцевали, как у скрипача.
В последний раз
помню перед своими глазами плавные движения правой руки Аги с его толстым серебряным перстнем на большом
пальце. Кольцо очень толстое,
в виде веревки, с поперечными золотыми насечками. Меня всегда интересовало, почему он носит кольцо на большом
пальце, но я, по обыкновению, не спрашивал его, а узнал через много времени, увидав стариков-горцев, носивших так же кольца.
— Ну-ну! да-да! благодарю тебя, друг мой, именно
в Тверь, charmant, charmant! так что оно и складно выходит. Ты всегда
в рифму попадаешь, мой милый! То-то я
помню:
в Ярославль или
в Кострому, но только куда-то и жена тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного забыл, о чем начал говорить… да! итак, мы едем, друг мой. Au revoir, madame, adieu, ma charmante demoiselle, [До свидания, мадам, прощайте, милая барышня (франц.)] — прибавил князь, обращаясь к Зине и целуя кончики своих
пальцев.
Жарко стало у костра, и Саша полулег
в сторонке. Опять затренькала балалайка, и поплыл тихий говор и смех. Дали поесть Фоме: с трудом сходясь и подчиняясь надобности,
мяли и крошили хлеб
в воду узловатые
пальцы, и ложка ходила неровно, но лицо стало как у всех — ест себе человек и слушает разговор. Кто поближе, загляделись на босые и огромные, изрубцованные ступни, и Фома Неверный сказал...
— Глупо, а — хорошо! Пол — на брусьях, как блюдечко на растопыренных
пальцах, брусья вкреплены
в столб, от столба, горизонтально, два рычага,
в каждый запряжена пара лошадей, они ходят и вертят пол. Просто? Но —
в этом есть смысл. Петя —
помни: во всём скрыт свой смысл, увы!
Он ушел. Я с усилием вытащил копье из пола и
помню, что коснулся
пальцем слегка нагревшегося блестящего железа. Мне
в первый раз пришло
в голову, что это — страшное оружие, которым легко положить человека на месте.
Он уже прятал платок, которым обтер свои
пальцы,
в карман, когда господин Голядкин-старший опомнился и ринулся вслед за ним
в соседнюю комнату, куда, по скверной привычке своей, тотчас же поспешил улизнуть непримиримый враг его. Как будто ни
в одном глазу, он стоял себе у прилавка, ел пирожки и преспокойно, как добродетельный человек, любезничал с немкой-кондитершей. «При дамах нельзя», — подумал герой наш и подошел тоже к прилавку, не
помня себя от волнения.
Выйдя на крыльцо господского дома, он показал
пальцем на синеющий вдали лес и сказал: «Вот какой лес продаю! сколько тут дров одних… а?» Повел меня
в сенной сарай, дергал и
мял в руках сено, словно желая убедить меня
в его доброте, и говорил при этом: «Этого сена хватит до нового с излишечком, а сено-то какое — овса не нужно!» Повел на мельницу, которая, словно нарочно, была на этот раз
в полном ходу, действуя всеми тремя поставами, и говорил: «здесь сторона хлебная — никогда мельница не стоит! а ежели еще маслобойку да крупорушку устроите, так у вас такая толпа завсегда будет, что и не продерешься!» Сделал вместе со мной по сугробам небольшое путешествие вдоль по реке и говорил: «А река здесь какая — ве-се-ла-я!» И все с молитвой.
Не
помню, кто из товарищей подарил Аполлону Григорьеву портрет Гегеля, и однажды, до крайности прилежный Чистяков, заходивший иногда к нам, упирая один
в другой указательные
пальцы своих рук и расшатывая их
в этом виде, показывал воочию, как борются «субъект» с «объектом».
В то же время Арбузов почувствовал, что Ребер изо всех сил
мнет пальцами его бицепсы, стараясь причинить им боль и скорее обессилить их.
(Вздохнув, Аграфена наливает коньяку. Быстро идет Михаил Скроботов, возбужденный; нервно теребит острую черную бородку. Шляпа —
в руке, и он
мнет ее
пальцами.)
Матвей пошатнулся, и лицо его
в одно мгновение стало спокойным, равнодушным; Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая, не давал ему упасть и несколько раз (это он
помнил очень хорошо) указал Аглае
пальцем на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач Дашутки, и когда с шумом упала гладильная доска и на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал чувствовать злобу и понял, что произошло.
Затем,
помню, я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами графа… Был я
в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение… Образ девушки
в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким
пальцем… Образ другой девушки,
в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной.
Мы с графом вскочили… Захлопали почти одновременно несколько дверей, и к нам
в комнату вбежала Ольга. Она была бледна, как снег, и дрожала, как струна, по которой сильно ударили. Волосы ее были распущены, зрачки расширены. Она задыхалась и
мяла между
пальцами грудные сборки своего ночного пеньюара…
Он покрутил
в руке этот комок,
помял, для чего-то оглянулся на монахов, потом опять
помял. Бумажки и серебряные деньги, скользя меж
пальцев, друг за дружкой попадали обратно
в кошелек, и
в руке остался один только двугривенный… Мельник оглядел его, потер между
пальцами и, крякнув, побагровев, подал его матери.
— Ничего!.. — прервал он Кузьмичева. — Знайте, Андрей Фомич, что Василий Теркин, сдается мне, никогда не променяет вот этого места (и он приложился
пальцем к левой стороне груди) на медный пятак. Да и добро надо
помнить! Вы меня понимали и тогда, когда я еще только выслуживался, не смешивали меня с делеческим людом… Андрей Фомич! Ведь
в жизни есть не то что фатум, а совпадение случайностей… Вот встреча с вами здесь, на обрыве Откоса… А хотите знать: она-то мне и нужна была!
День,
в который предположено было отправить статью, ему очень памятен. Навагин
помнит, что
в этот незабвенный день у него
в кабинете находились секретарь, переписывавший набело статью, и дьячок местного прихода, позванный по делу. Лицо Навагина сияло. Он любовно оглядел свое детище, потрогал меж
пальцами, какое оно толстое, счастливо улыбнулся и сказал секретарю...
Он долго-долго смотрел камень, чавкал беззубыми челюстями и одобрительно мне кивал; потом
мял пироп между двумя
пальцами, а сам глядел прямо и остро
в глаза мне и морщился, морщился, точно съел зеленую скорлупу ореха, и вдруг объявил...
— Его
пальцы впились
в мое горло… Я ударил его
в лицо, но он душил меня все сильнее, так что я стал задыхаться… Я
помню, я вскрикнул, что было силы и потерял сознание… Тогда он, наверно, убежал, не успев ничего украсть… Благодарю Тебя, Господи!.. Я боялся, что сундук пуст, а ведь это твое приданое, Таня, слышишь, твое приданое…